Жорж Клотц - Доллары за убийство Долли [Сборник]
— Да, — сказал он, — это не то, чего я хотел, и такое со мной случается очень редко: я всегда добиваюсь того, чего хочу. У меня, должно быть, слабость к придурковатым — только такие людй вызывают у меня симпатию.
Она холодно усмехнулась.
— Это, видимо, означает, что ко мне вы не испытываете большого уважения?
В голосе ее прозвучало тревожное ожидание, и он повернулся к ней.
— Нет, — сказал он, — никакого уважения не испытываю.
— Почему?
Он закурил сигарету.
— Элфид сидел в своей норе два года, и только ненависть выманила его оттуда. И она же его погубила. С вами будет то же самое. Ненависть заставила вас совершить убийство, ненависть вас и погубит.
Гром прогремел прямо над ними, и вспышка молнии осветила машину. Вероятно, миссис Дьюи была красива в свое время, она и сейчас еще была совсем ничего, и лицо ее сохранило детское выражение, которое так плохо соотносилось с тем, что произошло.
— Крэнсон был единственным, кто ни к кому не испытывал ненависти, поэтому-то я и хотел его спасти. И вот что я скажу вам напоследок…
Он увидел, как она съежилась на сиденье.
— Ваш дорогой муж, за которого вы сегодня так славно отомстили, был той же породы, что Элфид. Такое же дерьмо, как и он. И вы это знаете.
Она не сводила с него испуганных глаз.
Они долго сидели, глядя друг на друга, и ее дрожащие пальцы с накрашенными ногтями тщетно нашаривали ручку дверцы.
Он медленно протянул руку и открыл дверцу. Ее волосы скользнули по его лицу, и он почувствовал запах духов, тяжелый, резкий запах.
Она выскочила из машины одним прыжком, придержав дверцу. Капли дождя уже стекали по ее лицу.
— Да, — сказала она, — я это знаю.
Она бросилась бежать к дому, а он смотрел, как ее блестящая фигура исчезает за деревьями.
Он закрыл дверцу и застыл, слушая барабанную дробь капель по капоту и крыше.
Шесть миллионов долларов.
Можно жить припеваючи и не напрягаясь.
Это было не в его стиле.
Первое, что необходимо сделать, — бежать из этого поганого города. Не то чтобы ему грозила здесь такая уж большая опасность — нет, просто ему был нужен чистый воздух.
Выехав из парка, он увидел справа огни города в пелене дождя. Он взял направление на юг, туда, где небо уже светлело и где первые звезды начинали поблескивать сквозь разбегающиеся лохмотья облаков.
Конец
Морис Левель
УЖАС
ГЛАВА 1. БЛЕСТЯЩАЯ ИДЕЯ ОНИСИМА КОША
— Так, значит, это решено? — проговорил Лёду, стоя на пороге своего дома. — Как только у вас будет свободный вечерок, черкните слово и приходите обедать ко мне.
— Непременно, благодарю еще раз за приятный вечер…
— Полноте, это мне надо благодарить вас… Поднимите хорошенько воротник, теперь холодновато. Вы знаете дорогу? Прямо по бульвару Ланн? До avenue Henri Martin. Если поторопитесь, вы, может быть, поспеете к последнему трамваю… Ах! Еще один вопрос: у вас есть револьвер? Тут места небезопасны…
— Не беспокойтесь, он всегда при мне; я привык к ночным экскурсиям по Парижу и по своей профессии знаком с приемами бродяг. Не провожайте меня дальше. Смотрите, какая великолепная луна. Я вижу все, как днем, не беспокойтесь!
Онисим Кош перешел тротуар и бодро зашагал посередине улицы. Когда он уже был на углу, то услышал голос своего приятеля, кричавшего ему:
— До скорого свиданья, я жду вас!
Он обернулся и ответил:
— Непременно, буду очень скоро.
Лёду, стоя на верхней ступени лестницы, посылал приветствия рукой. Фигура его выделялась темным силуэтом на светлом фоне освещенной передней.
От спящего садика, от домика с затворенными ставнями, от всей уютной и буржуазной обстановки, которая угадывалась за этой освещенной дверью, веяло какой-то провинциальной тишиной, тишиной далекой и семейной. И Онисим Кош, в котором десять лет парижской жизни не могли окончательно изгладить воспоминаний юности, лет, проведенных в глуши провинции, длинных зимних вечеров, безмолвных улиц с сонными домами, остановился на минуту, смотря на затворяющуюся дверь. Неизвестно почему он вспомнил «своих стариков», давно уже мирно спавших в этот поздний час, милый старый дом, далекую родину и простую и здоровую жизнь, которая была бы его уделом, если бы какой-то злой дух не заманил его в Париж, куда он приехал с радужными надеждами на успех и где должен был теперь довольствоваться местом репортера в утренней газете.
Он зажег папироску и не торопясь продолжал свой путь.
Тонкий обед, старое вино затуманили его голову, разбудили давно заснувшие надежды. В эту минуту, когда ничто не мешало его мечтам: ни стук машин, ни шелест бумаги, ни запах чернил, тряпок и сала, свойственный типографиям редакций, — ему почудился близким и возможным великий и неуловимый призрак: «Слава!»
И прежде ему приходилось не раз испытывать это же самое чувство. Сидя ночью в залитой огнями зале какого-нибудь ресторана, отуманенный вином, музыкой цыган, близостью оголенных женских плеч и сильными ароматами духов, среди всего этого смешения красок и звуков он вдруг неожиданно и ясно начинал сознавать, что на голову выше всей этой толпы, что создан для чего-то великого, и говорил себе:
— В эту минуту, если б у меня были под рукой перо, бумага и чернила, я написал бы бессмертные слова…
Увы, в такие минуты, когда человек чувствует в себе прилив творческой силы, перо, чернила и бумага обыкновенно отсутствуют… Так и теперь, в тишине этой зимней ночи, под раздражающими ласками холодного ветра, идеи и воспоминания проносились в его голове, почти не оставляя следа.
Где-то пробили часы: этого звука было достаточно, чтобы разогнать все его грезы. Прошлое любит являться в тишине, а ничто не напоминает более настойчиво о настоящем, как неожиданный бой часов.
— Вот тебе и на! Половина первого, я пропустил последний трамвай, а на извозчика трудно рассчитывать в этом глухом квартале!
Он прибавил шагу. Бульвар, обрамленный слева маленькими особняками, справа — закругленной массой укреплений, казался бесконечным. Изредка мерцали газовые фонари. Они одни, казалось, жили на этой одинокой дороге между спавшими домами, пригорками газона и голыми деревьями, которые даже не шелестели в эту тихую ночь.
В этом абсолютном покое, в этом полном молчании было что-то раздражающее. Проходя мимо одного бастиона, занятого жандармами, Онисим Кош замедлил шаги и заглянул в сторожевую будку. Она была пуста. Он пошел вдоль ограды. За решеткой расстилался совершенно белый двор, и на белизне его время от времени камешки бросали маленькую черную тень. Из конюшен доносились звон цепей и ржание лошадей.
Эти неясные звуки окончательно разогнали смутную тревогу, которая овладела им с начала дороги: Онисим Кош, мечтатель и поэт, исчез; оставался только Онисим Кош, неутомимый репортер, всегда готовый собрать свои доспехи и одинаково хладнокровно интервьюировать путешественника, вернувшегося с Северного полюса, или привратницу, которой казалось, что «она видела, как прошел убийца…».
Его папироска потухла. Он вынул другую и остановился, чтоб зажечь ее. Он собирался продолжать свой путь, когда увидел три тени, кравшиеся вдоль стены и приближавшиеся к нему. Во всякий другой момент он бы даже не обернулся. Но поздний час, этот глухой квартал и какой-то непонятный инстинкт заставили его остановиться. Он отступил в тень и, спрятавшись за дерево, начал смотреть.
Впоследствии он вспоминал, что в эту минуту, которая должна была стать решающей в его жизни, все его чувства странно обострились: глаза его пронизывали темноту и открывали в ней массу обычно незаметных подробностей. Ухо его различало малейший шелест. Хотя он был человеком храбрым и даже отважным, он все же ощупал рукой револьвер, и это прикосновение наполнило его радостной уверенностью. Тысяча неясных мыслей промелькнула в его голове. Ему отчетливо представилось то, что годами дремало в глубине его души. В течение нескольких секунд ему стала понятна тревога человека в опасности, который переживает между двумя ударами сердца всю свою жизнь; он узнал страшную угрозу близкой и неминуемой опасности, и отчаянное усилие человеческого организма, когда мускулы, чувства и разум достигают для защиты жизни высшего напряжения.
Тени все подвигались, то останавливаясь, то пробираясь быстрыми шагами. Когда они были всего в нескольких шагах от него, они пошли медленнее и остановились. Благодаря свету газового рожка ему легко было рассмотреть их подробно и следить за каждым их движением.
Их было трое: женщина и двое мужчин. Поменьше ростом держал в руках объемистый сверток, обмотанный тряпками. Женщина прислушивалась, поворачивая голову то направо, то налево. Как будто испугавшись какого-то невидимого свидетеля, они отступили, чтрбы выйти из освещенной полосы. Третий сначала оставался неподвижным, потом сделал шаг вперед и прислонился к фонарному столбу, закрывая глаза руками. У него был страшный вид: бледное лицо, впалые щеки, широкие руки, судорожно сжимающие лоб, на который спускалась блестящая прядь черных волос. Сквозь пальцы его рук просачивалась кровь и стекала вдоль щеки и подбородка до самого ворота одежды.
